В двадцатом, сорок втором и... сегодня
(Замятин)
Емельянова С. 11 класс, 628 женская гимназия,
Санкт-Петербург, 2001 г.
"Между
скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый
мамонт"... Строка, вырванная из рассказа Е. Замятина
"Пещера", строка, оставшаяся где-то внутри, когда
книга была уже прочитана и закрыта. "Века
назад был Петербург"... Так четкими штрихами автор
рисует мистическую картину ночи. Ночи с вымершими улицами,
обледеневшими домами, с завывающим ветром. Когда была эта
ночь? В 1920 году... В двадцатом? Перечитаем первые два абзаца.
"Ледники...
черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры...
И надо покрепче стиснуть зубы, чтоб не стучали; и надо щепать
дерево каменным топором... Завернутые в шкуры, в пальто, в
одеяла, в лохмотья, пещерные люди отступали из пещеры в пещеру"...
Это происходит не в двадцатых, не в сороковых, не "вчера",
а зимой. Да, действие происходит зимой, в ледяную пустыню
превращается Петербург в такие холодные и голодные зимы, когда
мысль о еде и тепле порабощает, убивает...
Герои рассказа – Мартин
Мартиныч (вы вслушайтесь: не Мартын Мартыныч, а Март – солнечный
зайчик на обледенелой стене) и Маша. Она больна, ее уже почти
нет. Маша... Нежная, добрая, любящая, и …голос – мы видим-слышим
ее. Вдруг "ножом по стеклу" – "плоская, бумажная"
Маша. Замятин рисует ее портрет звуками-символами. Для каждого
героя здесь свои символы. "Глиняный" – выбирает
автор для Мартина Мартиныча, и чувствуется что-то теплое,
милое, родное в его "глиняной улыбке" и что-то хрупкое.
Стук топора, и Март расколот. Он сидит и слышит, как колют
дрова внизу, у соседей. Эта сцена ощущается почти физически,
кожей. Дрова – его постоянная мысль, дрова для Машиного "завтра".
Чувствуется, как пульсирует кровь под "обледеневшей мозговой
коркой". Вот он, замятинский шедевр, шедевр звукописи:
"Где бы дров – где бы дров – где
бы дров!" Сливаются глухие удары топора с ударами
сердца, птица-мысль "бестолково,
слепо тукается в потолок, в стекла, в стены".
И Мартин Мартиныч старается
победить в себе эту мысль, победить самого себя – пещерного.
Он стягивается узлом до предела натянутых нервов. Здесь опять
Замятин создает удивительно звучащий образ – "туже
узел, еще туже!" – словно плачет струна под безжалостным
смычком... Струна рвется: "Запустил
руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс,
в ведро – хлопнул дверью и вверх – огромными, звериными скачками"...
Рвется струна …
Почему
же крадет Мартин Мартиныч дрова? Нет, я имею в виду не Машу,
не именины. Это ясно, что ради нее. Но, почему крадет? Ведь
есть же "стульчики, шкафчики"… Есть же рояль, ноты,
письма – но это свято, это память о прошлом счастье, о жизни.
Но почему же нельзя пожертвовать прошлым ради счастья будущего?
Уже читавшие рассказ ответят замятинским: "завтра"
– непонятно в пещере; только через века будут знать "завтра",
"послезавтра". Нет, не понимаю, не могу понять!
Как же можно жить без веры? Как же?.. Как же в сорок втором
они жили, сжигая, кидая в печь книги, фотографии, письма?!
Стоп, я не о том сейчас.
Но главное слово уже произнесено – печь. У Замятина печь –
бог, "коротконогий, ржаворыжий".
Он пожирает надежды, душу, самого человека вместе в дровами,
с "бессмертными, горькими, нежными,
желтыми, белыми, голубыми словами"... Герой украл,
и теперь можно жечь все, конец уже неотвратим, мы понимаем,
что стоит за этим: "Все сжег – я
все сжег – все..." Я не хочу говорить о том,
что происходило в душе Мартина Мартиныча. Трагедия интеллигенции
в России XX века – слишком глубокая и непостижимая тема. Никто
не сумеет сказать об этом "в двух словах", да и
зачем? Иное дело – атмосфера рассказа.
Почему-то, когда я читала "Пещеру", у меня перед
глазами вставали картины блокадного Ленинграда. Холод, "пять
любовно, добела вымытых картошек", чугунная печка,
болезнь, отчаянье, жестокость окружающих – все слишком похоже
на зарисовку из сорок второго, слишком близко одно к другому,
и как-то стерта граница. Лишь "1920" в конце рассказа
возвращает нас в послереволюционный Петербург... Может быть,
такое родство почувствовала одна я, а может, такой размытостью
временных рамок автор попытался дать вечную жизнь своим героям.
Ведь пока жива в России интеллигенция (жива ли? нет, жива!),
пока есть понятие о совести, пока бьются верные, добрые сердца,
будут жить герои "Пещеры". Жил, мучился и в сорок
втором такой Мартин Мартиныч, решая свое "красть"
или не "не красть". И была такая Маша, просила яд
"так же просто, как просила чаю"... И сейчас, наверное,
тоже есть...
Замятин (вспоминаю роман
"Мы") всегда хотел заглянуть в будущее... В своей
"Пещере" он оставляет финал открытым, хотя мы может
все представить... Они проиграли, но испытываешь уважение
к этим сильным натурам, ведь благороднейшим поступком любящего
человека было – откликнуться на Машину просьбу, подумать не
о себе, позволить ей (раз выбор – одному из двоих)... умереть,
не мучаясь больше. А самому – уйти. Уйти туда, где "века
назад был Петербург", где бродит "мамонтейший мамонт"
– символ первобытного, сдавливающего, жестокого мира.
|