Мир и личность в пьесе А.Н. Островского "Гроза"
Кризис патриархального
мира и патриархального сознания находится в центре авторского внимания
в пьесе А.Н Островского (1823-1886) "Гроза". Но в этой драме Островский
придает проблеме совершенно иное звучание, чем в предшествующих своих
произведениях, рассматривает ее под принципиально новым углом. Прежде
всего, "Грозу" исключительно интересно и важно проанализировать с точки
зрения авторского метода. Она написана на стыке методов классицизма и
реализма: реалистическая задача социально-психологического анализа современности
решается во многом в рамках классицизма. "Гроза"
– классическая трагедия, – комментируют П. Вайль и А. Генис. –
Ее персонажи предстают с самого начала законченными
типами – носителями того или иного характера – и уже не меняются до конца.
Классицистичность пьесы подчеркивается не только традиционным трагическим
конфликтом между долгом и чувством, но более всего системой образов-типов".
Классицистическая "окаменелость"
персонажей глубоко соответствует всей системе патриархального мира. Эта
его неспособность к изменениям, его яростное сопротивление любому чужеродному
элементу порабощает всех, входящих в круг патриархального мира, формирует
души, не способные существовать вне его замкнутого круга. Безразлично,
нравится им эта жизнь или нет – в другой они жить просто не сумеют, герои
пьесы принадлежат патриархальному миру, и их кровная с ним связь, их подсознательная
от него зависимость – скрытая пружина всего действия пьесы; пружина, заставляющая
героев совершать по большей части "марионеточные" движения,
постоянно подчеркивать свою несамостоятельность, несамодостаточность.
Образная система драмы почти повторяет общественную и семейную модель
патриархального мира. В центр повествования, как и в центр патриархальной
общины, помещены семья и семейные проблемы. Доминанта этого малого мирка
– старшая в семье, Марфа Игнатьевна Кабанова. Вокруг нее группируются
на различном отдалении члены семейства – дочь, сын, невестка и другие
обитатели дома: Глаша и Феклуша. Ту же "расстановку сил" будто
повторяет жизнь города: в центре Дикой (и не упомянутые в пьесе купцы
его уровня), на периферии – лица все менее и менее значительные, не имеющие
денег и общественного положения.
От мира Калинов отгородился столь
прочно, что вот уж больше века не проникает в город ни одно веяние живой
жизни. Посмотрите на калиновского "прогрессиста и просветителя"
Кулигина! Этот механик-самоучка, чьи любовь к науке и страсть к общественному
благу ставят его на грань юродства в глазах окружающих, все пытается изобрести
"перпету-мобиль": он, бедняжка, и не слыхал, что в большом мире
давным-давно доказана принципиальная невозможность вечного двигателя...
Он вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Державина, и даже сам пишет
стихи в их духе... И оторопь берет: будто не было еще ни Пушкина, ни Грибоедова,
ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некрасова! Архаизм, живое ископаемое – Кулигин.
И его призывы, его идеи, его просветительские монологи об общеизвестном,
о давно открытом кажутся калиновцам безумными новшествами, дерзостным
потрясением основ:
"Дикой. Да гроза-то
что такое, по-твоему? А? Ну, говори!
Кулигин. Электричество.
Дикой (топнув ногой). Какое еще там
елестричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается,
чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости
господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори!
Татарин?
Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство,
Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Дикой. А за эти вот слова тебя к городничему..."
Ни громоотводы, ни Ломоносов, ни вечный
двигатель Калинову не нужны: всему этому попросту нет места в патриархальном
мире. А что же происходит за его границами? Там бушует океан, там разверзаются
бездны – словом, "Сатана там правит бал". В отличие от Толстого, полагавшего
возможным параллельное и независимое существование двух миров: патриархального,
замкнутого на себе и неизменного, и современного, постоянно меняющегося,
Островский видел их принципиальную несовместимость, обреченность застывшей,
не способной к обновлению жизни. Сопротивляясь надвигающимся новшествам,
вытесняющей его "всей стремительно несущейся жизни", патриархальный мир
вообще отказывается эту жизнь замечать, он творит вокруг себя особое мифологизированное
пространство, в котором – единственном – может быть оправдана его угрюмая,
враждебная всему чужому замкнутость. Вокруг Калинова творится невообразимое:
там с неба падают целые страны, населенные кровожадными народами: например,
Литва "на нас с неба упала... и где был какой бой с ней, там для памяти
курганы насыпаны". Там живут люди "с песьими головами"; там вершат свой
неправедный суд салтан Махнут персидский и салтан Махнут турецкий; там
запрягают огненного змия и люди носятся, "как в тумане". Послушав рассказы
Феклуши обо всех этих чудесах, обитатели Калинова чувствуют, что уют и
безопасность дает им лишь их родной город, что, шагнув за околицу, они
окажутся прямиком в аду.
|