Культура письменной речи - gramma.ru

НАЙТИ

12+

 
ГлавнаяБИБЛИОТЕКА Литературоведение. Критика

САМЫЙ ЧЕХОВСКИЙ РАССКАЗ И. БУНИНА
(«Господин из Сан-Франциско»)

(продолжение)

О. В. Богданова,
Санкт-Петербургский государственный университет
доктор филологических наук, профессор


Кажется, представители «высшего общества» противопоставляются (или должны быть противопоставлены – по мнению критики) «низшим слоям», служащим, обслуживающим, прислуживающим – праздным путешествующим богатеям. Между тем характер изображения слуг (несколько раз – очень в духе Салтыкова-Щедрина – названных «рабами») нисколько не менее резок и язвителен, чем при изображении состоятельных и повелевающих. Так, например, в баре на пароходе служили «негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца». Вряд ли это описание оценочно нейтрально, особенно эпитет «облупленные» – он использован Буниным неслучайно, синонимов в русском языке ему достаточно, другое дело, что этот эпитет включает в себя разнообразные оттенки «теневых» смыслов и нередко используется в ряде угадываемых сниженных словосочетаний.

Столь же точно и наблюдательно, резко и нелицеприятно описываются и «бои-китайцы», служащие на корабле: «безответные», «всегда шепотом говорящие», «кривоногие подростки со смоляными косами до пят и девичьими густыми ресницами». И в данной характеристике (при желании) писатель мог бы избежать тех определений, которые привносят долю иронии и сниженности в описании внешности китайских мальчиков из прислуги, если бы только у него была задача породить симпатию и сочувствие к «угнетенному классу».

Можно было бы предположить, что Бунин во внешности персонажей стремился быть точным и близким правдоподобию. Однако и нравственно-моральные составляющие характеров прислуги оказываются сомнительными. В тот момент, когда госпожа из Сан-Франциско страдает от качки, мучается и думает «о смерти», привычная горничная, «прибегавшая к ней с тазиком», даже не скрывает равнодушия и своеобразного высокомерия – она «только смеялась». Еще более циничны шутки и кривлянья, «доведенные до идиотизма», со стороны «коридорного» Луиджи возле двери только что умершего господина из Сан-Франциско в гостинице на Капри. Его поведение в какой-то мере еще более отвратительно, чем «обиженные лица» и не произнесенные вслух упреки за «непоправимо испорченный» вечер со стороны богатых постояльцев. И в этой связи приходит понимание того, что «безымянность» господина из Сан-Франциско и поименованность героев низших классов – явления одного порядка. Расхожие итальянские имена (типа Луиджи) столь же безлики, как немецкий Ганс или русский Иван. Неслучайно, кажется, о ярком с выразительно-картинной внешностью «старике-лодочнике» Лоренцо Бунин говорит, что он «не раз служил моделью многим живописцам»: он потому и «знаменит по всей Италии», что его внешность безупречно типична, т.е. безлика, по сути «безымянна». А о самом Луиджи и о его роли коридорного будет сказано, что он «много <переменил> подобных мест на своем веку». И, надо полагать, это замечание автора тоже «типизирующее».

Итак, крайности Бунин «снимает», противопоставления между «высшими» и «низшими» в тексте не обнаруживается. Но художник идет дальше: он стирает даже возможные внешние границы между социальными слоями, растушевывая те детали, которые могли бы быть сигналом принадлежности персонажа к тому или иному классу. Так, например, возникает вопрос о капитане корабля – кто он? высший или низший? тот или иной?

Уже по своему чину, исполняемой должности капитан оказывается посередине, «между». Для одних он «высший», ибо приказывает им, повелевает ими, для других он «низший», ибо в конечном итоге, как и прочие, он все-таки служит им. При этом для встревоженных волнением океана и штормовыми ветрами пассажиров (не обслуги) капитан кажется спасителем и избавителем, умеющим повелевать не только персоналом, но и природными стихиями. Они «твердо верили во власть над ним <над океаном> командира». Но трагедия «Титаника» заставляет понять, что эта власть мнимая. Как иллюзорен и фальшив образ самого капитана: «рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев». Эпитет «рыжий» уже подсказывает необходимость осторожного отношения к герою (в художественной литературе, особенно в русском фольклоре, рыжеволосые герои чаще всего воспринимаются как лжецы и обманщики). И именно таковым и оказывается капитан, который, как станет ясно позже, тоже боится океана, оттого и прислушивается к успокоительно-утешительным звукам радиорубки, находящейся рядом с его каютой5. «Он слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей, но успокаивал себя близостью того, в конечном итоге для него самого непонятного, что было за его стеною той большой как бы бронированной каюты, что то и дело наполнялось таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, вспыхивавших и разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове». Эмоционально окрашенные штрихи внешности капитана – «чудовищной величины» и «идол» – моделируют образ, который окажется близок образу Дьявола, «чудовища», которое появится в финале рассказа (и эпитет «рыжий» в этом образном ряду окажется ярким и точным усилителем).

Любопытно, что коридорный Луиджи, в отношении к капитану находящийся в положении «низов», описан Буниным весьма похожим на него: по крайней мере, в отношении ни к одному из персонажей с такой настойчивостью ни разу не будет повторено, что он «полный», что он «толстяк»; он даже окажется в ряду «многих толстяков»6. Но есть и другая, еще более точная деталь: причалив к берегу в порту Неаполя, «гигант-командир» появился на мостках судна и, «как милостивый языческий бог, приветственно помотал рукой пассажирам». Позже, описывая веселящего смешливых горничных Луиджи, Бунин изображает коридорного, обращающегося к умершему господину из Сан-Франциско, лежащему за запертой дверью «самого маленького, самого плохого, самого сырого и холодного» номера, с тем же самым жестом (и словом): Луиджи «легонько помотал свободной рукой в ту сторону. – Partenza <Отправление>! – шепотом крикнул он, как бы провожая поезд…». Вряд ли можно предположить, что чуткий к слову Бунин мог не заметить этого.

Весьма показательным примером «стертости границ» оказывается и образ метрдотеля на «Атлантиде». Он, несомненно, прислуга (слуга), хотя и особого уровня (он «принимал заказы только на вина»), и его образ неслучайно вводится повествователем в ряду однородных членов: между «…стройными лакеями и почтительными метрдотелями». Но внешность его примечательна: он «ходил даже с цепью на шее, как лорд-мэр». Иными словами, один из официантов принимает облик, сходный с обликом главы муниципалитета крупных городов Великобритании. И в таком «сравнительном» представлении героя заключены и ирония автора, и еще один признак мнимости, фальши, иллюзорности существования (не только на корабле, но в жизни вообще). Причем в жизни не только развращенных богатством «высших», но и людей из «низших» слоев.

Заметим, что фальшь у Бунина в «Господине из Сан-Франциско» – не антитеза правде. Мнимость и иллюзорность, лживость и обман – это лишь часть целого, единого и полнокровного мира. Это часть того контраста, о котором шла речь выше. Это не осуждение и обличение фальши – это констатация двусоставности мира и человека, насквозь перемешанных и перепутанных в своих характерологических крайних полюсах. Единство и борьба противоположностей, философическая диалектика.

Доказательством этому служит то обстоятельство, что и природа, никак не определяемая нравственными или безнравственными принципами поведения человека и человечества в целом, тоже оказывается у Бунина обманчивой, неоднозначной, необъяснимо переменчивой и фальшивой по сути.


5 На историческом «Титанике» действительно справа от рулевой рубки была каюта капитана, слева – рубка радиотелеграфа и каюта радиста.
6 В Неаполе «толстяками» (во множественном числе) будут названы и извозчики. При этом обращают на себя внимание и другие «сближающие» детали: повествователь упоминает о «сигарных окурках толстяков-извозчиков». Сигары как классовый признак «верхов» оказываются доступными и «низам». А «энергичное хлопанье их бичей над тонкошеими клячами» оценено рассказчиком как «явно фальшивое».

 


На предыдущую страницу- 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 -На следующую страницу


В РАЗДЕЛЕ:



РЕКЛАМА





При полном или частичном использовании материалов ссылка на "Культуру письменной речи" обязательна
Все права защищены © A.Belokurov 2001-2024 г.
Политика конфиденциальности