БОГЕМА
КАК СУЩЕСТВОВАТЬ ПРИ ПОМОЩИ ЛИТЕРАТУРЫ. ВЕРХОМ НА ПЬЕСЕ
В ТИФЛИС
Как перед истинным богом, скажу, если кто меня спросит, чего я заслуживаю:
заслуживаю я каторжных работ.
Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это за Владикавказ.
Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода (штамп! штамп!..
"грозный призрак"... Впрочем, плевать! Эти записки никогда не увидят
света!), так я говорю - грозный призрак голода постучался в мою скромную квартиру,
полученную мною по ордеру. А вслед за призраком постучался присяжный поверенный
Гензулаев - светлая личность с усами, подстриженными щеточкой, и вдохновенным
лицом.
Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически:
- Что ж это вы так приуныли? (Это Гензулаев.)
- Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...
- Не спорю. Владикавказ - паршивый город. Вряд ли даже есть на свете город
паршивее. Но как же так помирать?
- Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег
нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились.
Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200
рублей и обещание, что меня (*467) посадят в особый отдел, если я напечатаю
еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон.
- За что? (Гензулаев испугался. Оно и понятно. Хотят посадить - значит, я подозрительный.)
- За насмешки.
- Ну-у, вздор. Просто они здесь ни черта не понимают в фельетонах. Знаете что...
И вот что сделал Гензулаев. Он меня подстрекнул написать вместе с ним революционную
пьесу из туземного быта. Оговариваю здесь Гензулаева. Он меня научил, а я по
молодости и неопытности согласился. Какое отношение имеет Гензулаев к сочинению
пьес? Никакого, понятное дело. Сам он мне тут же признался, что искренно ненавидит
литературу, вызвав во мне взрыв симпатии к нему. Я тоже ненавижу литературу,
и уж, поверьте, гораздо сильнее Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный
быт, если, конечно, бытом можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых
гор, какие есть в мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную,
выворачивающую душу музыку.
Так-так, стало быть, я буду сочинять, а Гензулаев подсыпать этот быт.
- Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.
- Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.
Мы ее написали в 7 1/2 дней, потратив, таким образом, на полтора дня больше,
чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще хуже, чем мир.
Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую бессмысленную,
бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию (хотя, впрочем... впрочем...
вспоминаю сейчас некоторые пьесы 1921 -1924 годов и начинаю сомневаться...),
ну, не первую,- вторую или третью.
Словом: после написания этой пьесы на мне несмываемое клеймо, и единственно,
на что я надеюсь,- это что пьеса истлела уже в недрах туземного подотдела искусств.
Расписка, черт с ней, пусть останется. Она была на 200 000 рублей. Сто - мне.
Сто - Гензулаеву. Пьеса прошла три раза (рекорд), и вызывали авторов. Гензулаев
выходил и кланялся, приложив руку к ключице. И я выходил и делал гримасы, чтобы
моего лица не узнали на фотографической карточке (сцену снимали при магнии).
Благодаря этим гримасам в городе расплылся слух, что я (*468) гениальный, но
и сумасшедший в то же время человек. Было обидно, в особенности потому, что
гримасы были вовсе не нужны: снимал нас реквизированный и прикрепленный к театру
фотограф, и поэтому на карточке не вышло ничего, кроме ружья, надписи "Да
здравст..." и полос тумана.
Семь тысяч я съел в 2 дня, а на остальные 93 решил уехать из Владикавказа.
Почему же? Почему именно в Тифлис? Убейте, теперь не понимаю. Хотя припоминаю:
говорили, что:
1) В Тифлисе открыты все магазины.
2) - "- есть вино.
3) - "- очень жарко и дешевы фрукты.
4) -" - много газет, и т. д., и т. д.
Я решил ехать. И прежде всего уложился. Взял свое имущество - одеяло, немного
белья и керосинку.
В 1921 году было несколько иначе, чем в 1924 г. Именно нельзя было так ездить:
снялся и поехал, черт знает куда! Очевидно, те, что ведали разъездами граждан,
рассуждали приблизительно таким образом:
- Ежели каждый начнет ездить, то что же это получится?
Нужно было поэтому получить разрешение. Я немедленно подал, куда следует, заявление
и в графе, в которой спрашивается:
- А зачем едешь?
Написал с гордостью:
- В Тифлис для постановки моей революционной пьесы.
Во всем Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо, и это
именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре, каковой юноша стоял, как пришитый,
у стола, где выдавались ордера на проезд в Тифлис.
Когда очередь дошла до моего ордера и я протянул к нему руку, юноша остановил
ее на полпути и сказал голосом звонким и непреклонным:
- Зачем едете?
- Для постановки моей революционной пьесы.
Тогда юноша запечатал ордер в конверт и конверт, а с ним и меня вручил некоему
человеку с винтовкой, молвив:
- В особый отдел.
(*469) - А зачем? - спросил я.
На что юноша не ответил.
Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во Владикавказе) освещало
меня, пока я шел по мостовой, имея по левую руку от себя человека с винтовкой.
Он решил развлечь меня разговором и сказал:
- Сейчас через базар будем проходить, так ты не вздумай побежать. Грех выйдет.
- Если бы вы даже упрашивали меня сделать это, я не сделаю,- ответил я совершенно
искренно.
И угостил его папиросой.
Дружески покуривая, мы пришли в особый отдел. Я бегло, проходя через двор,
припомнил все свои преступления. Оказалось - три.
1) В 1907 году, получив 1 руб. 50 коп. на покупку физики Краевича, истратил
их на кинематограф.
2) В 1913 г. женился, вопреки воле матери.
3) В 1921 г. написал этот знаменитый фельетон.
Пьеса? Но, позвольте, может, пьеса вовсе не криминал? А наоборот.
Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната с ковром на
полу, огромнейший, невероятных размеров письменный стол, восемь различных конструкций
телефонных аппаратов, к ним шнурки зеленого, оранжевого и серого цвета и за
столом маленький человек в военной форме, с очень симпатичным лицом.
Густые кроны каштанов в открытых окнах. Сидящий за столом, увидав меня, хотел
превратить свое лицо из симпатичного в неприветливое и несимпатичное, причем
это удалось ему только наполовину.
Он вынул из ящика стола фотографическую карточку и стал всматриваться по очереди
то в меня, то в нее.
- Э, нет. Это не я,- поспешно заявил я.
- Усы сбрить можно,- задумчиво отозвался симпатичный.
- Да, но вы всмотритесь,- заговорил я,- этот черный как вакса, и ему лет сорок
пять. А я блондин, и мне двадцать восемь.
- Краска? - неуверенно сказал маленький.
- А лысина? И кроме того, всмотритесь в нос. Умоляю вас обратить внимание на
нос.
Маленький всмотрелся в мой нос. Отчаяние овладело им.
- Верно. Не похож.
(*470) Произошла пауза, и солнечный зайчик родился в чернильнице.
- Вы бухгалтер?
- Боже меня сохрани.
Пауза. И кроны каштанов. Лепной потолок. Амуры.
- А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь,- скороговоркой
проговорил маленький.
- Для постановки моей революционной пьесы,- скороговоркой ответил я.
Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче.
- Пьесы сочиняете?
- Да. Приходится.
- Ишь ты. Хорошую пьесу написали?
В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, но только не мое. Повторяю,
я заслуживаю каторги. Пряча глаза, я сказал:
- Да, хорошую.
Да. Да. Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б я хотел
остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:
- Нет. Она не хорошая пьеса. Она - дрянь. Просто мне очень хочется в Тифлис.
Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал. Очнулся я, когда маленький
вручил мне папиросу и мой ордер на выезд.
Маленький сказал тому с винтовкой:
- Проводи литератора наружу.
Особый отдел! Забудь об этом! Ты видишь, я признался. Я снял бремя трех лет.
То, что я учинил в особом отделе, для меня хуже, чем саботаж, контрреволюция
и преступление по должности.
Но забудь!!!
II
ВЕЧНЫЕ СТРАННИКИ
В 1924 году, говорят, из Владикавказа в Тифлис можно было проехать просто:
нанять автомобиль во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге, где необычайно
красиво. И всего 210 верст. Но в 1921 году самое (*471) слово "нанять"
звучало во Владикавказе как слово иностранное.
Нужно было ехать так: идти с одеялом и керосинкой на вокзал и там ходить по
путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытирая пот, на седьмом
пути увидал у открытой теплушки человека в ночных туфлях и в бороде веером.
Он полоскал чайник и повторял слово "Баку".
- Возьмите меня с собой,- попросил я.
- Не возьму,- ответил бородатый.
- Пожалуйста, для постановки революционной пьесы,- сказал я.
- Не возьму.
Бородач по доске с чайником влез в теплушку. Я сел на одеяло у горячей рельсы
и закурил. Очень густой зной вливался в просветы между вагонами, и я напился
из крана на пути. Потом опять сел и чувствовал, как пышет в лихорадке теплушка.
Борода выглянула.
- А какая пьеса? - спросила она.
- Вот.
Я развязал одеяло и вынул пьесу.
- Сами написали? - недоверчиво спросил владелец теплушки.
- Еще Гензулаев.
- Не знаю такого.
- Мне необходимо уехать.
- Ежели не придут двое, тогда, может быть, возьму. Только на нары не претендовать.
Вы не думайте, что если вы пьесу написали, то можете выкомаривать. Ехать-то
долго, а мы сами из политпросвета.
- Я не буду выкомаривать,- сказал я, чувствуя дуновение надежды в расплавленном
зное,- на полу могу.
Бородатый сказал, сидя на нарах:
- У вас провизии нету?
- Денег немного есть.
Бородатый подумал.
- Вот что... Я вас на наш паек зачислю по дороге. Только вы будете участвовать
в нашей дорожной газете. Вы что можете в газете писать?
- Все что угодно,- уверил я, овладевая пайком и жуя верхнюю корку.
- Даже фельетон? - спросил он, и по лицу его было видно, что он считает меня
вруном.
- Фельетон - моя специальность.
(*472) Три лица появились в тени нар и одни босые ноги. Все смотрели на меня.
- Федор! Здесь на нарах одно место есть. Степанов не придет, сукин сын,- басом
сказали ноги,- я пущу товарища фельетониста.
- Ну, пусти,- растерянно сказал Федор с бородой.- А какой фельетон вы напишете?
- Вечные странники.
- Как будет начинаться? - спросили нары.- Да вы полезайте к нам чай пить.
- Очень хорошо - вечные странники,- отозвался Федор, снимая сапоги,- вы бы
сразу сказали про фельетон, чем на рельсе сидеть два часа. Поступайте к нам.
Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для вечера
- сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши - равнина. И по дну, потряхивая,
пошли колеса. Вечные странники. Навеки прощай, Гензулаев. Прощай, Владикавказ!
|