БОГЕМА

КАК СУЩЕСТВОВАТЬ ПРИ ПОМОЩИ ЛИТЕРАТУРЫ. ВЕРХОМ НА ПЬЕСЕ В ТИФЛИС

Как перед истинным богом, скажу, если кто меня спросит, чего я заслуживаю: заслуживаю я каторжных работ.

Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это за Владикавказ.

Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода (штамп! штамп!.. "грозный призрак"... Впрочем, плевать! Эти записки никогда не увидят света!), так я говорю - грозный призрак голода постучался в мою скромную квартиру, полученную мною по ордеру. А вслед за призраком постучался присяжный поверенный Гензулаев - светлая личность с усами, подстриженными щеточкой, и вдохновенным лицом.

Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически:

- Что ж это вы так приуныли? (Это Гензулаев.)

- Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...

- Не спорю. Владикавказ - паршивый город. Вряд ли даже есть на свете город паршивее. Но как же так помирать?

- Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня (*467) посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон.

- За что? (Гензулаев испугался. Оно и понятно. Хотят посадить - значит, я подозрительный.)

- За насмешки.

- Ну-у, вздор. Просто они здесь ни черта не понимают в фельетонах. Знаете что...

И вот что сделал Гензулаев. Он меня подстрекнул написать вместе с ним революционную пьесу из туземного быта. Оговариваю здесь Гензулаева. Он меня научил, а я по молодости и неопытности согласился. Какое отношение имеет Гензулаев к сочинению пьес? Никакого, понятное дело. Сам он мне тут же признался, что искренно ненавидит литературу, вызвав во мне взрыв симпатии к нему. Я тоже ненавижу литературу, и уж, поверьте, гораздо сильнее Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт, если, конечно, бытом можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых гор, какие есть в мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную, выворачивающую душу музыку.

Так-так, стало быть, я буду сочинять, а Гензулаев подсыпать этот быт.

- Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.

- Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.

Мы ее написали в 7 1/2 дней, потратив, таким образом, на полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще хуже, чем мир.

Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую бессмысленную, бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию (хотя, впрочем... впрочем... вспоминаю сейчас некоторые пьесы 1921 -1924 годов и начинаю сомневаться...), ну, не первую,- вторую или третью.

Словом: после написания этой пьесы на мне несмываемое клеймо, и единственно, на что я надеюсь,- это что пьеса истлела уже в недрах туземного подотдела искусств. Расписка, черт с ней, пусть останется. Она была на 200 000 рублей. Сто - мне. Сто - Гензулаеву. Пьеса прошла три раза (рекорд), и вызывали авторов. Гензулаев выходил и кланялся, приложив руку к ключице. И я выходил и делал гримасы, чтобы моего лица не узнали на фотографической карточке (сцену снимали при магнии). Благодаря этим гримасам в городе расплылся слух, что я (*468) гениальный, но и сумасшедший в то же время человек. Было обидно, в особенности потому, что гримасы были вовсе не нужны: снимал нас реквизированный и прикрепленный к театру фотограф, и поэтому на карточке не вышло ничего, кроме ружья, надписи "Да здравст..." и полос тумана.

Семь тысяч я съел в 2 дня, а на остальные 93 решил уехать из Владикавказа.

Почему же? Почему именно в Тифлис? Убейте, теперь не понимаю. Хотя припоминаю: говорили, что:

1) В Тифлисе открыты все магазины.

2) - "- есть вино.

3) - "- очень жарко и дешевы фрукты.

4) -" - много газет, и т. д., и т. д.

Я решил ехать. И прежде всего уложился. Взял свое имущество - одеяло, немного белья и керосинку.

В 1921 году было несколько иначе, чем в 1924 г. Именно нельзя было так ездить: снялся и поехал, черт знает куда! Очевидно, те, что ведали разъездами граждан, рассуждали приблизительно таким образом:

- Ежели каждый начнет ездить, то что же это получится?

Нужно было поэтому получить разрешение. Я немедленно подал, куда следует, заявление и в графе, в которой спрашивается:

- А зачем едешь?

Написал с гордостью:

- В Тифлис для постановки моей революционной пьесы.

Во всем Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо, и это именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре, каковой юноша стоял, как пришитый, у стола, где выдавались ордера на проезд в Тифлис.

Когда очередь дошла до моего ордера и я протянул к нему руку, юноша остановил ее на полпути и сказал голосом звонким и непреклонным:

- Зачем едете?

- Для постановки моей революционной пьесы.

Тогда юноша запечатал ордер в конверт и конверт, а с ним и меня вручил некоему человеку с винтовкой, молвив:

- В особый отдел.

(*469) - А зачем? - спросил я.

На что юноша не ответил.

Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во Владикавказе) освещало меня, пока я шел по мостовой, имея по левую руку от себя человека с винтовкой. Он решил развлечь меня разговором и сказал:

- Сейчас через базар будем проходить, так ты не вздумай побежать. Грех выйдет.

- Если бы вы даже упрашивали меня сделать это, я не сделаю,- ответил я совершенно искренно.

И угостил его папиросой.

Дружески покуривая, мы пришли в особый отдел. Я бегло, проходя через двор, припомнил все свои преступления. Оказалось - три.

1) В 1907 году, получив 1 руб. 50 коп. на покупку физики Краевича, истратил их на кинематограф.

2) В 1913 г. женился, вопреки воле матери.

3) В 1921 г. написал этот знаменитый фельетон.

Пьеса? Но, позвольте, может, пьеса вовсе не криминал? А наоборот.

Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната с ковром на полу, огромнейший, невероятных размеров письменный стол, восемь различных конструкций телефонных аппаратов, к ним шнурки зеленого, оранжевого и серого цвета и за столом маленький человек в военной форме, с очень симпатичным лицом.

Густые кроны каштанов в открытых окнах. Сидящий за столом, увидав меня, хотел превратить свое лицо из симпатичного в неприветливое и несимпатичное, причем это удалось ему только наполовину.

Он вынул из ящика стола фотографическую карточку и стал всматриваться по очереди то в меня, то в нее.

- Э, нет. Это не я,- поспешно заявил я.

- Усы сбрить можно,- задумчиво отозвался симпатичный.

- Да, но вы всмотритесь,- заговорил я,- этот черный как вакса, и ему лет сорок пять. А я блондин, и мне двадцать восемь.

- Краска? - неуверенно сказал маленький.

- А лысина? И кроме того, всмотритесь в нос. Умоляю вас обратить внимание на нос.

Маленький всмотрелся в мой нос. Отчаяние овладело им.

- Верно. Не похож.

(*470) Произошла пауза, и солнечный зайчик родился в чернильнице.

- Вы бухгалтер?

- Боже меня сохрани.

Пауза. И кроны каштанов. Лепной потолок. Амуры.

- А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь,- скороговоркой проговорил маленький.

- Для постановки моей революционной пьесы,- скороговоркой ответил я.

Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче.

- Пьесы сочиняете?

- Да. Приходится.

- Ишь ты. Хорошую пьесу написали?

В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, но только не мое. Повторяю, я заслуживаю каторги. Пряча глаза, я сказал:

- Да, хорошую.

Да. Да. Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:

- Нет. Она не хорошая пьеса. Она - дрянь. Просто мне очень хочется в Тифлис.

Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал. Очнулся я, когда маленький вручил мне папиросу и мой ордер на выезд.

Маленький сказал тому с винтовкой:

- Проводи литератора наружу.

Особый отдел! Забудь об этом! Ты видишь, я признался. Я снял бремя трех лет. То, что я учинил в особом отделе, для меня хуже, чем саботаж, контрреволюция и преступление по должности.

Но забудь!!!

II

ВЕЧНЫЕ СТРАННИКИ

В 1924 году, говорят, из Владикавказа в Тифлис можно было проехать просто: нанять автомобиль во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге, где необычайно красиво. И всего 210 верст. Но в 1921 году самое (*471) слово "нанять" звучало во Владикавказе как слово иностранное.

Нужно было ехать так: идти с одеялом и керосинкой на вокзал и там ходить по путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытирая пот, на седьмом пути увидал у открытой теплушки человека в ночных туфлях и в бороде веером. Он полоскал чайник и повторял слово "Баку".

- Возьмите меня с собой,- попросил я.

- Не возьму,- ответил бородатый.

- Пожалуйста, для постановки революционной пьесы,- сказал я.

- Не возьму.

Бородач по доске с чайником влез в теплушку. Я сел на одеяло у горячей рельсы и закурил. Очень густой зной вливался в просветы между вагонами, и я напился из крана на пути. Потом опять сел и чувствовал, как пышет в лихорадке теплушка. Борода выглянула.

- А какая пьеса? - спросила она.

- Вот.

Я развязал одеяло и вынул пьесу.

- Сами написали? - недоверчиво спросил владелец теплушки.

- Еще Гензулаев.

- Не знаю такого.

- Мне необходимо уехать.

- Ежели не придут двое, тогда, может быть, возьму. Только на нары не претендовать. Вы не думайте, что если вы пьесу написали, то можете выкомаривать. Ехать-то долго, а мы сами из политпросвета.

- Я не буду выкомаривать,- сказал я, чувствуя дуновение надежды в расплавленном зное,- на полу могу.

Бородатый сказал, сидя на нарах:

- У вас провизии нету?

- Денег немного есть.

Бородатый подумал.

- Вот что... Я вас на наш паек зачислю по дороге. Только вы будете участвовать в нашей дорожной газете. Вы что можете в газете писать?

- Все что угодно,- уверил я, овладевая пайком и жуя верхнюю корку.

- Даже фельетон? - спросил он, и по лицу его было видно, что он считает меня вруном.

- Фельетон - моя специальность.

(*472) Три лица появились в тени нар и одни босые ноги. Все смотрели на меня.

- Федор! Здесь на нарах одно место есть. Степанов не придет, сукин сын,- басом сказали ноги,- я пущу товарища фельетониста.

- Ну, пусти,- растерянно сказал Федор с бородой.- А какой фельетон вы напишете?

- Вечные странники.

- Как будет начинаться? - спросили нары.- Да вы полезайте к нам чай пить.

- Очень хорошо - вечные странники,- отозвался Федор, снимая сапоги,- вы бы сразу сказали про фельетон, чем на рельсе сидеть два часа. Поступайте к нам.

Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для вечера - сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши - равнина. И по дну, потряхивая, пошли колеса. Вечные странники. Навеки прощай, Гензулаев. Прощай, Владикавказ!