НАЛЕТ
(В волшебном фонаре)
Разорвало черную кашу метели косым бледным огнем, и сразу из тучи вывалились
длинные, темные лошадиные морды.
Храп. Потом ударило огнем второй раз. Абрам упал в глубокий снег под натиском
бесформенной морды и страшной лошадиной груди, покатился, не выпустив винтовки
из рук... Стоптанный и смятый, поднялся в жемчужных, рассыпавшихся мухами, столбах.
Холода он не почувствовал. Наоборот, по всему телу прошел очень сухой жар,
и жар этот уступил место поту до ступней ног. Тогда же Абрам почувствовал, что
это обозначает смертельный страх.
Вьюга и он, жаркий страх, залепили ему глаза, так что несколько мгновений он
совсем ничего не видал. Черным и холодным косо мело, и проплыли перед глазами
огненные кольца.
- Тильки стрельни... стрельни, сучья кровь,- сказал сверху голос, и Абрам понял,
что это - голос с лошади.
Тогда он вспомнил почему-то огонь в черной печечке, недописанную акварель на
стене - зимний день, дом, чай и тепло. Понял, что случилось именно то нелепое
и страшное, что мерещилось, когда Абрам пугливо и настороженно, стоя на посту,
представлял себе, глядя в вертящуюся метель. Стрельни? О нет, стрелять он не
думал. Абрам уронил винтовку в снег и судорожно вздохнул. Стрелять было бесполезно,
морды коней торчали в поредевшем столбе метели, чернела недалеко сторожевая
будка, и серой кучей тряпья казались сваленные в груду щиты. Совсем близко показался
темный, бесфор-(*460)менный второй часовой Стрельцов в остром башлыке, а третий,
Щукин, пропал.
- Якого полку? - сипло спросил голос.
Абрам вздохнул, взвел глаза кверху, стремясь, вероятно, глянуть на минутку
на небо, но сверху сыпало черным и холодным, винт свивался в высь - неба там
не было никакого.
- Ну, ты мне заговоришь!- сказало тоже с высоты, но с другой стороны, и Абрам
чутко тотчас услыхал сквозь гудение вьюги большую сдержанную злобу. Абрам не
успел заслониться. Черное и твердое мелькнуло перед лицом, как птица, затем
яростная обжигающая боль раздробила ему челюсти, мозг и зубы; и показалось,
что в огне треснула вся голова.
- А... а-га-а,- судорожно выговорил Абрам, хрустя костяной кашей во рту и давясь
соленой кровью.
Тут же мгновенно вспыхнул Стрельцов бледно-голубым и растерзанным в конусе электрического
фонарика, и еще совершенно явственно обозначился третий часовой Щукин, лежавший
вернувшись в сугробе.
- Якого?! - визгнула метель.
Абрам, зная, что второй удар будет еще страшнее первого, вздохнувши, ответил:
- Караульного полка.
Стрельцов погас, потом вновь вспыхнул.
Мушки метели неслись
беззлобным роем, прыгали, кувыркались в ярком конусе света.
- Тю! Жида взялы! - резнул голос в темноте за фонарем, а фонарь повернулся,
потушил Стрельцова и в самые глаза Абраму впился большим выпуклым глазом. Зрачок
в нем сверкал. Абрам увидал кровь на своих руках, ногу в стремени и черное острое
дуло из деревянной кобуры.
- Жид, жид! - радостно пробурчал ураган за спиной.
- И другой? - жадно откликнулся бас.
Слышало только левое ухо Абрама, правое было мертво, как мертва щека и мозг.
Рукой Абрам вытер липкую густую кровь с губ, причем огненная боль прошла по
левой щеке в грудь и сердце. Фонарь погасил половину Абрама, а всего Стрельцова
показал в кругу света. Рука с седла сбила папаху с головы Стрельцова, и прядь
волос на нем стала дыбом. Стрельцов качнул головой, открыл рот и неожиданно
сказал, слабо в шорохе метели:
(*461) - У-у, бандитье. Язви вашу душу.
Свет прыгнул вверх, потом в ноги Абраму.
Глухо ударили Стрельцова. Затем опять наехала морда.
* * *
Оба - Абрам и Стрельцов - стояли рядом у высоченной груды щитов все в том же
голубоватом сиянии фонарика, а в упор перед ними метались, спешивались люди
в серых шинелях. В конус попадала то винтовка с рукой, то красный хвост с галуном
и кистью на папахе, то бренчащий зажеванный, в беловатой пенке, мундштук.
Светились два огня - белый на станции, холодный и высокий, и низенький, похороненный
в снегу, на той стороне, за полотном. Мело все реже, все жиже и не гудело и
не шарахало, высыпая в лицо и за шею сухие, холодные тучи, летела ровно и плавно
в конусе слабеющая метель.
Стрельцов стоял с лицом, залепленным красной маской,- его били долго и тяжко
за дерзость, размолотив всю голову. От ударов он остервенел, стал совершенно
нечувствительным и, глядя одним глазом зрячим и ненавистным, а другим зрячим
багровым, опираясь вывернутыми руками на штабель, сипя и харкая кровью, говорил:
- Ух... бандитье... У, мать вашу... Всех половят, всех расстреляют,- всех...
Иногда вскакивала в конус фигура с черным костлявым пистолетом в руке и била
рукоятью Стрельцова. Он тогда ослабевал, рычал, и ноги его отползали от штабеля,
и удерживался он только руками.
- Скорийше!
- Скорей!
Со стороны высокого белого станционного огня донесся веером залп и пропал.
- Ну, бей, бей же, скорей! - сипло вскрикивал Стрельцов,- нечего людей мучить
зря.
Стрельцов стоял в одной рубахе и желтых стеганых штанах; шинели и сапог на
нем не было, и размотавшиеся пятнистые портянки ползли за ним, когда отползали
ноги от щитов. Абрам же был в своей гадкой шинели и в валенках. Никто на них
не польстился, и золотистая солома мирно глядела из правого разорванного носа
так же, как и всегда.
(*462) Лицо у Абрама было никем никогда не виданное.
- Жид смеется!- удивилась тьма за конусом.
- Он мне посмеется,- ответил бас.
У Абрама сами собой не щекотно и не больно вытекали из глаз слезы, а рот был
разодран, словно он улыбнулся чему-то, да так и остался. Расстегнутая шинель
распахнулась, и руками он почему-то держался за канты своих черных штанов, молчал
и смотрел на выпуклый глаз с ослепляющим зрачком.
"Так вот все и кончилось,- думал он,- как я и полагал. Акварели не увижу
ни в коем случае больше, ни огня. И ничего не случится, нечего ждать - конец".
- А ну,- предостерегла тьма. Сдвинулся конус, глаз перешел влево, и прямо в
темноте, против часовых в дырочках винтовок притаился этот самый черный конец.
Тут Абрам разом ослабел и стал оползать - ноги поехали. Поэтому сверкнувшего
конца он совсем не почувствовал.
* * *
Винтом унесло метель по полотну, и в час все изменилось. Перестало сыпать сверху
и с боков. Далеко, над снежными полями разорвало тучи, их сносило, и в прорези
временами выглядывал край венца на золотой луне. Тогда на поле ложился жидко-молочный,
коварный отсвет и рельсы струились вдаль, а груда щитов становилась черной и
уродливой. Высокий огонь на станции слабел, а желтоватый, низенький был неизменен.
Его первым увидал Абрам, приподняв веки, и очень долго, как прикованный, смотрел
на него. Огонь был неизменен, но веки Абрама то открывались, то закрывались,
и поэтому чудилось, что тот огонь мигает и щурится.
Мысли у Абрама были странные, тяжелые, необъяснимые и вялые - о том, почему
он не сошел с ума, об удивительном чуде и о желтом огне...
Ноги он волочил, как перебитые, работал локтями по снегу, тянул простреленную
грудь и полз к Стрельцову очень долго: минут пять - пять шагов. Когда дополз,
рукой ощупал его, убедился, что Стрельцов холодный, занесенный снегом, и стал
отползать. Стал на колени, потом покачался, напрягся и встал на ноги, зажал
грудь обеими руками. Прошел немного, свалился и опять пополз к полотну, никогда
не теряя из виду желтый огонь.
(*463)
* * *
- Кто же это? Господи, кто? - женщина спросила в испуге, цепляясь за скобу
двери.- Одна я, ей-богу, ребенок больной. Идите себе на станцию, идите.
- Пусти меня, пусти. Я ранен,- настойчиво повторил Абрам, но голос его был
сух, тонок и певуч. Руками он хватался за дверь, но рука не слушалась и соскакивала,
и Абрам больше всего боялся, что женщина закроет дверь.- Ранен я, слышите,-
повторил он.
- Ой, лишечко,- ответила женщина и приоткрыла дверь.
Абрам на коленях вполз в черные сенцы. У женщины провалились в кругах глаза,
и она смотрела на ползущего, а Абрам смотрел вперед на желтый огонь и видел
его совсем близко. Он шипел в трехлинейной лампочке.
* * *
Вполне ночь расцвела уже под самое утро. Студеная и вся усеянная звездами.
Крестами, кустами, квадратами звезды сидели над погребенной землей и в самой
высшей точке, и далеко за молчащими лесами, на горизонте. Холод, мороз и радужный
венец на склоне неба, у луны.
В сторожке у полотна был душный жар, и огонек, по-прежнему неутомимый и желтый,
горел скупо, с шипеньем.
Сторожиха бессонно сидела на лавке у стола, глядела мимо огня на печь, где
под грудой тряпья и бараньим тулупом с сипением жило тело Абрама.
Жар ходил волнами от мозга к ногам, потом возвращался в грудь и стремился задуть
ледяную свечку, сидящую в сердце. Она ритмически сжималась и расширялась, отсчитывая
секунды, и выбивала их ровно и тихо. Абрам свечки не слыхал, он слышал ровное
шипение огня в трехлинейном стекле, причем ему казалось, что огонь живет в его
голове, и этому огню Абрам рассказывал про винт метели, про дробящую боль в
скулах и мозгу, про Стрельцова, занесенного снегом. Абрам хотел Стрельцова вынуть
из сугроба и вытащить на печь, но тот был тяжелый и трудный, как вбитый в землю
кол. Абрам хотел губительный желтый огонь в мозгу вынуть и выбросить, но огонь
упорно сидел и выжигал все, что (*464) было внутри горевшей головы. Ледяная
стрелка в сердце делала перебой, и часы жизни начинали идти странным образом,
наоборот, холод вместо жара шел от головы к ногам, свечка перемещалась в голову,
а желтый огонь в сердце, и сломанное тело Абрама колотило мелкой дрожью в терции,
в перебой и нелад со стуком жизни, и уже мало было бараньего меха и хотелось
доверху заложить мехами всю сторожку, съежиться и лечь на раскаленные кирпичи.
* * *
Прошли годы. И случилось столь же радостное, сколь и неестественное событие:
в клуб привезли дрова. Конечно, они были сырые, но и сырые дрова загораются
- загорелись и эти. Устье печки изрыгало уродливых огненных чертей, жар выплывал
и танцевал на засохшей елочной гирлянде, на лентах портрета, выхватывая край
бороды, на полу и на лице Брони. Броня сидела на корточках у самого устья, глядела
в пламя, охватив колени руками, и бурочные мохнатые сапоги торчали носами и
нагревались от огненного черта. Голова Брони была маково-красной от неизменной
повязки, стянутой в лихой узел.
Остальные сидели на дырявых стульях полукругом и слушали, как ораторствовал
Грузный. Як басом рассказал про атаки, про студеные ночи, про жгучую войну.
Получилось так, что Як был храбрый и неунывающий человек. И действительно, он
был храбрый. Когда он кончил, плюнул в серое, перетянутое в талии ведро и выпустил
клуб паршивого дыма от гнилого, дешевого табаку.
- Теперь Абрам,- сказала Броня,- сущий профессор. Он тоже может рассказать
что-нибудь интересненькое. Ваша очередь, Абрам,- она говорила с запинкой, потому
что Абрам единственный, недавний, приезжий человек, получал от нее в разговоре
"вы".
Маленький, взъерошенный, как воробей, вылез из заднего ряда и попал в пламя
во всей своей красоте. На нем была куртка на вате, как некогда носили лабазники,
и замечательные на всем рабфаке и вряд ли в целом мире не единственные штаны,
коричневые, со странным зеленоватым отливом, широкие вверху и узкие внизу. Правое
ухо башмака они почему-то никогда не закрывали и (*465) покоились сверху, позволяя
каждому видеть полосу серого Абрамового чулка.
Обладатель брюк был глух и поэтому, на лице всегда сохраняя вежливую конфузливую
улыбку, в нужных случаях руку щитком прикладывал к левому уху.
- Ваша очередь, Абрам,- распорядилась Броня громко, как все говорили с ним,-
вы, вероятно, не воевали, так вы расскажите что-нибудь вообще...
Взъерошенный воробей поглядел в печь и, сдерживая голос, чтобы не говорить
громче, чем надо, стал рассказывать. В конце концов он увлекся и, обращаясь
к пламени и к маковой Брониной повязке, рассказывал страстно. Он хотел вложить
в рассказ все: и винт метели, и внезапные лошадиные морды, и какой бывает бесформенный
страшный страх, когда умираешь, а надежды нет. Говорил в третьем лице про двух
часовых караульного полка, говорил, жалостливо поднимая брови, как недострелили
одного из них и он пополз прямо, все время на желтый огонь, про бабу-сторожиху,
про госпиталь, в котором врач ручался, что часовой ни за что не выживет, и как
этот часовой выжил... Абрам левую руку держал в кармане куртки, а правой указывал
в печь на огонь, как будто бы там огонь и рисовал ему эту картину. Когда кончил,
то посмотрел в печку с ужасом и сказал:
- Вот как...
Все помолчали.
Як снисходительно посмотрел на коричневые штаны и сказал:
- Бывало... Отчего ж... Это бывало на Украине. А это с кем произошло?
Воробей помолчал и ответил стыдливо:
- Это со мной произошло. Потом помолчал и добавил:
- Ну, я пойду в библиотеку.
И ушел, по своему обыкновению прихрамывая.
Все головы повернулись ему вслед, и все долго смотрели не отрываясь на коричневые
штаны, пока ноги Абрама не пересекли весь большой зал и не скрылись в дверях.
|